Рыба Святого Петра

Почему Израиль? Потому что лето, и я один из тех миллионов, которые составляют христианскую цивилизацию. Слово «цивилизация» мне никогда не нравилось. Особенно сегодня, когда парадигма культуры сменилась парадигмой цивилизации, но только от нее, от цивилизации, никуда не деться. И, как говорил некогда один мой хороший знакомый, буддистом можно быть, если ты родился в Индии, а ты где родился?

Я родился в России, и я христианин, в котором намешано всякого, от «Дао Дэ Цзин» до средневековых мистик, но все равно христианин, а потому Израиль, к тому же лето.

Поздним вечером нас везут на машине в Яффу, маленький городок, который, по сути, часть Большого Тель-Авива.

Яффа – время и место лирического отступления...

Когда я первый раз был в Израиле, то в Яффу не попал – не получилось. Увидел ее узкие улочки лишь на видео какое-то время спустя. Увидел и понял, что это то место, где я хотел бы жить, а может, уже и жил, в прежнем своем рождении. Маленький средневековый городок на берегу Средиземного моря, маленькая гавань, куда приплывали корабли крестоносцев, а до них финикийские галеры, а до них…

Да многие приплывали сюда когда-то. Сейчас это очень маленький, взгорбленный зеленый приморский город, центральная, старая часть которого – улочки двенадцати созвездий зодиака. Надо найти свой знак, достать рукой до глазурованной таблички и загадать желание.


Поздний вечер, не так жарко (всего лишь двадцать восемь – двадцать девять), с моря бриз, я ищу улочку Рака, где она?

– Ты на ней стоишь, – говорят мне друзья и показывают на табличку, что на стене дома напротив.

«The Cancer» написано на табличке, я подпрыгиваю и касаюсь прохладной поверхности.

– Язычник, – говорит мне жена, – а еще в Иерусалим собрался.

По каким-то выщербленным (а как иначе?) ступенькам, под арками, мимо домов с узкими окнами и такими же узкими дверными проемами мы спускаемся к Яффской бухте.

В прибрежном ресторанчике вечерний люд откушивает что-то типично средиземноморское, скорее всего какую-нибудь рыбу, и не исключено, что это рыба святого Петра.

Saint Peter’s fish, в дословном переводе «рыба святого Петра», – это ее официальное ихтиологическое название. По вкусу что-то очень близкое к карасю, вот только того карася, которого еще смешали с пресноводной форелью и костей в нем поубавили. Да и размерами рыба святого Петра побольше. Ловят же ее в озере Киннерет, в том самом Галилейском море/озере тире в Тивериадском море/озере, что одно и то же. И я ел ту рыбу с картофелем фри, то есть французскими чипсами. Картофель занимал половину тарелки, вторую – рыбина. Она лежала на двух свежевымытых листках салата и хитро подмигивала большим коричневым глазом, жареная – но подмигивала. Впрочем, это подмигивание, скорее всего, тоже входило в цену…

Как уже понятно из названия, рыбу эту некогда ловил сам святой Петр. Интересно, за сколько динариев можно было отведать тогда порцию жареной рыбы, пусть даже без французских чипсов, хотя о курсе динария по отношению к доллару и шекелю источники – включая самого Иосифа Флавия – умалчивают…

Как самый уютный ресторанчик, где мы побывали, запомнился мне тот, в котором мы оказались на следующий же вечер по приезду – в городе Акко, что на самом севере побережья, за Хайфой. Ресторанчик назывался «Абу-Кристо». Некогда, в шестидесятых, это было очень модное место. Мода с тех пор прошла или сменилась, но и сейчас здесь можно хорошо поесть прямо на берегу моря. Точнее, над морем, ибо волны плещутся чуть ли не под столиком, как и в шестидесятые.

Мы прошли мимо главной крепостной стены Аккской крепости, спустились в арабские кварталы. Было темно, на каком-то перекрестке, у уже закрытого кафе, несколько арабов курили наргиле и пили кофе. Душно пахло какой-то терпкой растительностью, к ней примешивался столь же душный и терпкий запах кальянов, а потом вдруг – через поворот – запахло морем, сетями и рыбой, ведь мы были уже у самого берега, на котором лежали охапки сетей, а рыбаки-арабы собирались на ночную ловлю на маленьких корабликах. Запах моря и сетей, а потом, освещенная двумя желтоватыми фонариками, надпись на английском: Abu-Cristo. Да арабские и ивритские закорючки. Столик у самого моря, стейк и fresh fish. И дело не в меню и не в самом процессе поедания пищи, а в определенной гармонии мироздания, которая так отчетливо ощущается в подобные минуты. Плеск волн и запах моря, свежий бриз, лица друзей, а вкусная еда – как следствие, как дополнение, как тот штрих, который лишь подчеркивает уникальность самого момента бытия.



Белый лист раскрашенной бумаги я привез из странного города Цфат, что по дороге на Голанские высоты.


Маленький городочек, в котором живут ортодоксы. И большая часть этих ортодоксов – каббалисты, то есть изучающие каббалу. Делать это можно лишь после сорока, когда ты мало того что женат, но уже и поставил детей на ноги. Почему? Да просто каббала – такая штука, постигая которую потихонечку сходишь с ума. Но так считают не каббалисты, так считают все остальные. А те, кто живет в Цфате, в этом странном, сонном, ослепленном солнцем городе с его маленькими и узкими улочками, на которые еще выходят окна домов и мастерских, где живут и работают художники, ибо Цфат вдобавок (как и Яффа) – город художников, этакая резервация, где духовность объединена с искусством, так как ни то ни другое не востребовано в большом мире, в том же, к примеру, Большом Тель-Авиве, где – с пригородами – примерно два миллиона жителей. Наверное, там тоже живут и каббалисты, и художники, но в Тель-Авиве ты на них не натыкаешься на каждом шагу, как в Цфате.

Ортодоксы – в шляпах и с пейсами. Художники торгуют картинками: от дешевых (акварели по пять долларов) до дорогих (холст, масло, цена неведома). На дорогие я не смотрел, я отдал пять долларов и взял белый лист бумаги с акварелью – вид на одну из улочек Цфата. Желтые, розовые, голубые тона, немного зелени, бледно-голубой кусок неба, арка из желтого камня, окна, закрытые от мглистой жары ставнями, ни человека, ни ортодокса, ни каббалиста, ни художника, ни туриста – который, если верить другу и гиду, здесь редкая птица, ибо что ему делать в городе Цфате?

Тут, наверное, надо сказать, что некогда – около двух тысяч лет назад – именно в Цфате провел какое-то время Иосиф Флавий, автор той самой «Иудейской войны», репринтное издание которой лежит сейчас на моем столе...



Фраза, которую надо читать именно так, как она написана: «Мы с женой сплавлялись на резиновых лодках-каяках (пауза) по реке Иордан».

Первая часть фразы прогибается под тяжестью второй, хотя убери название реки, и все встанет на свои места: мы с женой сплавлялись на резиновых лодках-каяках по реке. Ну и что из этого? Как речка называется? Иордан? Пауза...

А сплавлялись мы потому, что гид предложил нам заменить пешую прогулку в верховьях Иордана на прогулку водную. Есть желающие?

Все удовольствие – около двух часов, с остановками у берега, с перекурами, с попыткой преодолеть имеющиеся перекаты, с натыканием на камни и наездами на прибрежные кусты...

Только никакой мистики в этом рафтинге-сплаве искать не надо, и никаких причинно-следственных связей. Просто река есть такая, называется она Иордан, и все. Она тут, в Израиле, единственная река. Как и озеро одно, Галилейское море посреди галилейских холмов...

Топонимы Галилеи принято воспринимать в определенной последовательности, то есть дидактически-познавательно: вначале Назарет, потом Иордан, потом побережье озера Киннерет, от Тиверии до горы Благодать с обязательной остановкой в Капернауме.

Через Назарет до горы Благодать, на которой стоит францисканская церковь (это мне помнится, что францисканская). Некогда на этом месте была произнесена Нагорная проповедь. Но только вроде бы на этом месте. Окрест мы видим еще несколько таких же по высоте и уютности холмов. Она могла быть произнесена и там, и там, и там, просто решили, что вроде бы здесь, и здесь построили церковь. Это так же приблизительно, как и место крещения на Иордане, хотя про Иордан известно более точно: на самом деле происходило это совсем в другом месте, там, где Иордан впадает в Мертвое море, много ниже по течению.

Наш автобус, притормаживая, сворачивает вниз, к озеру, к уютным куполам храма Двенадцати апостолов...

Он стоит на самом берегу Киннерета, сам белый, купола розовые – следствие галилейского солнца, иными купола эти быть не могут, – розовые купола и белые, впитавшие в себя отблески восхода стены храма.


Храм православный, принадлежит греческому Святогробному братству, как и основной престол христианского мира – Гроб Господень, только вот в храме Двенадцати апостолов всего один монах-настоятель, грек, который живет здесь последние двадцать лет и потихоньку приводит храм в порядок.

Ему помогают, приезжают из Греции, приезжают и наши из посольства и консульства в Тель-Авиве, приезжают откуда-то еще, может, и я когда-нибудь решусь предложить ему свою помощь, когда очередной зимой белые стены и розовые купола догонят меня в зыбком предутреннем сне и дадут понять, что время для этого пришло.

Но это когда-нибудь, а пока я выхожу из храма, под роскошные вопли павлинов, распускающих хвосты прямо тут, рядом, между магнолиями и джакарандами, спускаюсь к неподвижной в эту томительную и жаркую сиесту – времени уже третий час дня – глади Киннерета и смотрю туда, вдаль, в сторону противоположного берега...



– Почему Израиль?

– Потому что Иерусалим!

Ведь это – как две, как три и четыре тысячи лет тому назад – город Бога, вне зависимости от того, иудей ты, христианин или мусульманин.

Просто город Бога. И все.

В первый раз для меня его убил Булгаков. Просто немыслимо было ходить по этому городу и не вспоминать с каким-то бессмысленным упоением страницы романа. Может, потому я так и боялся вновь оказаться здесь, пройти по виа делла Роса, войти в город через Восточные (Дамасские) ворота, а выйти через Мусорные (Навозные). Да и иерусалимский камень, обжигающе-беспощадное небо, золотой купол над скалой, будто сошедший с уже упомянутых страниц нависающим некогда над этим городом первоначальным храмом, – в общем, сплошная литературщина.

Но вместо того, чтобы чинно подъехать к Гефсиманскому саду и начать, подобно множеству других, свой путь к Гробу Господню, как и положено, со всеми скорбными остановками, гид высадил нас в самом центре Старого города. И когда мы выпали в иерусалимскую жару из прохладного чрева нашего кондиционированного маленького автобусика, то до входа в храм Гроба Господня было не больше пяти минут ходьбы. Надо было быстро пронырнуть лишь пару кривоватых арабских кварталов. Гид подгонял нас, посматривая на часы и предупреждая, что если потеряемся, то спрашивать надо Мусорные, они же Навозные, ворота...

И вот этот-то безумный марш-бросок через священный город и избавил меня от страха возвращения: все не просто воспринималось так же обостренно, как в первый раз, все стало намного четче и яснее. Литература, культуроцентризм, топонимы – все это отлетало с иерусалимских стен, от мостовой, от холмов и неба, как отскакивает от асфальта ненужный град во внезапно разразившуюся июльскую грозу.

Уже позже, после того как я преклонил колени перед Гробом Господним, я вместе с остальными пошел к Стене Плача.

– А где твоя записка? – спросил меня гид.

– А где твоя? – поинтересовался я.

– Я здесь живу, мне это не надо...

– И мне не надо, – сказал я, смотря, как все наши компаньоны по поездке что-то строчат на заранее приготовленных клочках бумаги.

– Да это ведь так, просто ритуал, – сказал он и пошел в тень, покурить.

А я пошел к стене.


Возле нее один из длинносюртучных и пейсатых ортодоксов, как и положено, в черной шляпе с высокой тульей, смахивал метелочкой рассыпанные у самой стены записки – те, что выпали из щелей между каменной кладкой. Я прислонился к стене, закрыл глаза и тогда – внезапно для меня самого – каким-то неожидаемым потоком через сухую гортань стали прорываться слова.

Я забыл их буквально через мгновение после того, как отошел от стены, повернулся и побрел по палящему солнцепеку к выходу, я забыл их, но помню то ощущение – поток слов, прорывающихся через сухую и обезвоженную гортань.

Город, в котором ты действительно ощущаешь присутствие Бога. И не только сейчас, в этот самый момент. Всегда.

Город, куда ты опять хочешь вернуться, хотя он тебя совсем не ждет, более того, ты ему не нужен так же, как не нужен Богу.

Это они – Бог и Иерусалим – нужны тебе.



В общем-то все остальное не более чем спуск с вершины горы. Туризм и дольче фар ниенте, то есть сладкое ничегонеделание, лишь вбирание в себя каких-то ошеломляющих и попросту неземных пейзажей.

Это я и про Мертвое море, и про Кумранские горы, и про пустыни – Негев, Иорданскую, Иудейскую, про которые надо писать отдельно. Ведь пустыня, особенно в контексте с морем, и овеществляет то ощущение абсолютной свободы, которое подсознательно живет в каждом из нас. Память о Золотом веке, о первородном человеке на только что рожденной и еще такой очаровательной земле.

Особенно хорошо понимаешь это, когда сидишь на берегу Красного моря. По одну сторону – граница Израиля с Египтом, по другую – Иордании с Саудовской Аравией. И если пойти вот туда, наискосок и вправо, на те три высокие сероватые трубы, то доберешься до Мекки и Медины, до черного камня Каабы, хотя это – опять лишь топонимы…

А еще есть Вифлеем, или Бетлехем, и храм Рождества Христова, который высится над этим уже окончательно арабским – палестинская территория – городом.

Самый старый христианский храм на всем белом свете, построенный императрицей Еленой. Где в подземелье на месте, где Он родился, вмурована в камень серебряная звезда и где я вдруг вспомнил строки из одного эссе Бродского, в котором он пишет: «Нет ничего кошмарнее мысли о семейном фотоальбоме среднего японца...»

В этом самом темном и тесном подземелье я оказался среди десятка японских туристов, щелкающих своими «Никонами» и «Кенонами». Каждый из них передавал свой аппарат другому, чтобы тот щелкнул его на фоне вмурованной в камень серебряной звезды, а если это невозможно, то на фоне тех, кто стремится приложиться к этой серебряной звезде, а если и это невозможно, то на фоне лестницы, ведущей вниз, к вмурованной в камень серебряной звезде, а если и это...

Кое-как выбравшись из японского окружения, я вышел из Храма и оказался в так называемом дворике крестоносцев – пустом и тихом, обжигающем жарой и раскаленным от солнца камнем.

Крестоносцы сидели у давно замолкшего фонтана, и один из них рассказывал о вчерашней охоте на горных львов. Охота была удачной, скоро выдубленная шкура будет уложена в один из тюков и приготовлена к отправке домой.

Наверное, речь шла о последнем из местных львов, убитом (по преданию) лет семьсот назад.

Тут во дворик вышли гурьбой уже знакомые мне японцы, и крестоносцы растворились в неглубокой тени от каменных стен.

А пришельцы вновь защелкали своими «Никонами» и «Кенонами», и я подумал, что, как ни пытайся, тебе все равно никогда не удастся добраться до самой сути вещей. Так пусть остаются имена и названия, хотя бы потому, что прежде всего было Слово. Хотя на самом деле какая разница, Вифлеем или Бетлехем, ведь серебряная звезда все равно на том самом месте, куда две тысячи лет назад падал свет от другой, той самой, на которую указали волхвы.