Свобода, гитара и блюз. Неюбилейное интервью Сергея Воронова

Клуб за три часа до концерта – место, где ничего не выдает надвигающейся на этот зал волны позитива. Все тихо, чисто, пристойно. Вот пришел барабанщик, принес железо и рабочий барабан. Басист за соседним столиком пьет ледяной чай, а ко мне через зал идет гитарист, худющее и брутальное воплощение абсолютной харизмы, с черным как смоль хаером до плеч и аккуратно подстриженной седой испанкой. Тертые джинсы, легкие мокасины, поло и бейсболка с логотипом «Нью-Йоркских Янки». Его зовут Сергей Воронов, и он, пожалуй, лучший гитарист, который играет сегодня блюз в России.

Это же блюз, чувак. Звук к звуку и слово к слову, как консонанс, как аккорд и та самая чистая нота, что сначала остается висеть в полной тишине, а потом срывается и падает в беснующуюся и кипящую чашу полного стадиона и тонет в аплодисментах.

Это все те же четыре четверти, где первые четыре такта зачастую играются на тонической гармонии и по две на субдоминанте и тонике. Это же чистой воды прогрессия. Ну или так мне представляется все это. Есть, конечно, еще и шаффл из восьмых триолей с паузой. Так тоже можно. Это тоже будет зачтено.

Главное, чтобы все было в жилу, потому что блюз, чувак, это – музыка и слова. И надо, чтобы все правильно было – и слова, и музыка. Иначе это и не блюз будет вовсе, а просто песня. Ну, ты понял типа…

Он мне сразу:

– Давай на «ты», а то на «вы» как-то тупо.

– Ну давайте. Давай.

Я, как Кларисса Старлинг в «Молчании ягнят», что пришла на разговор к Ганнибалу Лектеру, тоже заранее написал шпаргалку для своего подопечного. Лектер тогда назвал ту бумажку «тупым инструментом для вскрытия». Мой вопросник отличался тем, что вопросов как таковых в нем не было. Скорее, это было как начало строки в строфе или как первая строчка в куплете… Только аккордов не хватало на том листочке.

– Можно прям по списку?

– Да как пойдет, так и пусть…

– Ну тогда «я люблю». Я люблю любовь. – На одном выдохе и сразу же прикуривает, сбиваясь на ненужные, наверное, с его точки зрения, и необходимые по тем же причинам объяснения. – Это настолько емко, что на самом деле мне это понятно, но… э-э-э… люди же по-разному это трактуют, да? Я люблю все, что входит в понятие, что ли, любви. Это любовь к людям, любовь к женщине, к друзьям.

Его называют «Мистер блюз». Группу CrossroadZ он собрал в 1990 году, когда ему самому было неполных тридцать лет и он уже поиграл в «Группе Стаса Намина» и с Николаем Арутюновым в «Лиге Блюза». Я впервые увидел его и услышал его гитару в составе «Неприкасаемых» Гарика Сукачева. Уже не помню, в каком именно из восьмидесятых годов прошлого столетия это было, но помню, что это было очень здорово. Это было по-настоящему хорошо, если я это помню в своем возрасте и при моем склерозе, кхе-кхе.

– «Я не люблю».

– Я не люблю ханжества, лицемерия и рационализма.

– Простите, чего? Рационализма?

– Да. Хотя я сам перфекционист, но рационализм не люблю. Особенно и в первую очередь, когда человек играет или «делает» музыку, но не «ради», а «для». Когда у него заранее готов план и он хочет стать богатым и сделать этим карьеру. Нет ничего плохого в том, что человек хочет стать богатым, но если он только ради этого выходит на сцену, то у меня это вызывает ощущение неискренности. Мне кажется, что, если человек хочет играть музыку, он должен идти по зову сердца и никак иначе, потому что это – музыка. – И опять оговаривается, что, в принципе, никто никому ничего не должен. – Но мне бы хотелось, чтобы было так.

– «Я ненавижу, когда «ненавижу», как крайняя форма нелюбви».

– Политику ненавижу. Потому что политика – это все, что я не люблю. И еще предательство.
Опять про шпаргалочку. Есть такой ход, когда все вопросы в каком-нибудь тесте или в опросном листе «простенькие». Их больше, чем «других». Таких других, когда человека этот вопрос сбивает с ритма или вышибает из привычного его состояния. Это называется еще «цепляет».

– «Все, чего я добился, благодаря…».

На этом Воронов потерялся. Он сразу куда-то в сторону и назад оглянулся, чтобы отвести глаза и выдохнуть. Неудобное, неточное слово «добился», и к тому же еще «благодаря». Может быть, подумал, что вот же, блин, какая хреновина!

– Я не знаю, чего я добился. На самом деле трудно как-то об этом самому судить и говорить. Потому что после того, когда говорят: «я добился», по-моему, ставится точка. А я еще, – троекратно сплевывает «тьфу-тьфу-тьфу» и стучит костяшками пальцев по деревянной столешнице, – живу. Блин, слово это – «добился». Это когда человек чего-то добивается, а я не добивался, я просто хотел играть то, что я играю, то, что я люблю играть. Это – моя главная история.

– А мне рассказывали про тебя другую историю. Говорили, что Воронов играл с Rolling Stones.

– Это неправильно трактовали мое участие в записи первой сольной пластинки Кейта Ричардса Talk Is Cheap в 1988 году. Меня с ним познакомил мой друг Стив Джордан, с которым мы пересеклись в 1986 году на фестивале в Токио и сразу как-то подружились. Так вот все инструменты на пластинке у Ричардса были уже записаны, и он записывал вокал на той студии, где я торчал уже три ночи. В перерывах его записи мы с ним что-то там выпивали и играли на акустических гитарах. Там же тусовался Стив. И в какой-то момент Стив Джордан и Кейт Ричардс что-то стали обсуждать и говорят мне: пойдем хенд-лэпинг сделаем. Так вот на первом сольном альбоме Кейта Ричардса мой хенд-лэпинг. Это да. И что?

Я не могу сказать, что я этого добился, потому что я этого не добивался. Сама мысль или пусть даже мечта, но что-то оформленное или имеющее четкие очертания мысли, как что-то осознанное, как то, что я думал, что когда-нибудь познакомлюсь с Rolling Stones, было за пределами реальности. Поэтому можно сказать, что я этого не добивался. Вот как-то так. Ну а если говорить, чего я добился, то я добился того, что я играю то, что я люблю. И в моей жизни много любви, в моей жизни много хороших друзей – это, наверное, самое главное, чего я, блин, добился. Много друзей не бывает, но у меня много хороших друзей, и не только в России, но и в разных странах. И я добился, блин, того, что, когда я приезжаю в какую-нибудь страну, я не чувствую себя там чужим, я не чувствую себя там одиноким.

Но и этого я не добивался специально и осознанно. Так получилось, что мы, четыре человека, вместе 21 год. И я думаю, что это так, потому что нет ничего надуманного в нас и у нас и в том, что мы делаем. У нас никогда не было каких-то там задач типа «мы должны». Мы никому ничего не должны, кроме наших слушателей и зрителей, когда мы выходим на сцену. А мы выходим все эти годы на сцену и играем то, что нам нравится. Вот, кажется, и все.

Сергей прикуривает какую-то там без счета сигарету и опускает взгляд в шпаргалку…

– «Жизнь удалась». Да что ж это такое-то в самом деле! Это опять какой-то конечный пункт. Опять точка в конце!

– Не совсем в помощь тебе, но хочу рассказать историю об одном южанине, блюзовом гитаристе Фэрри Льюисе (Furry Lewis). Независимый лейбл вознамерился выпустить его пластинку, позабыв в запарке, что звезде далеко за восемьдесят и он не концертирует уже целый век, изредка поигрывая в каком-то городском клубе посадок на сто для себя и близких друзей. Старик дал согласие на запись с условием, что записывать его будут у него дома. В качестве райдера он попросил с лейбла бутылку виски и несколько хороших сигар. Старик лежал в своей койке, вкруг которой были поставлены микрофонные пушки. Он неторопливо прихлебывал вискарь, курил сигару и пел свои песни, пересыпая их рассказами из своей жизни… Совершенно, скажу я тебе, охренительный получился альбом Fourth and beale. У меня есть.

– Так что вот про то, что жизнь удалась, я скажу, наверное, когда тоже уже в койке буду лежать и мне дадут бутылку виски и хорошую сигару, тогда я и расскажу, как именно она удалась. А так скажу, что, в принципе, я не могу жаловаться. Я вообще не люблю жаловаться и сейчас тем более не могу жаловаться, что у меня что-то не так. Всегда есть какие-то проблемы. Бывают материальные проблемы, бывают какие-то еще, но есть музыка как любимое дело и друзья. И слава Богу. У меня нет такого «надо», я не пишу в день по песне, у меня не получается сесть и за день сделать песню. Я беру гитару, начинаю наигрывать, и что-то из меня идет само, а я это только записываю. Разве ж плохо? Это ли не удача?

– Сергей, а что у тебя за инструмент?

– А что?

– Страшненький он какой-то. Уж шибко пожилой.

– Это «Телекастер» 74-го года. Как-то какой-то известный блогер и фотограф был у нас на концерте и снял меня с этой гитарой. Потом было смешно читать в комментариях к репортажу, что «пошленько выглядит искусственно состаренный «Телекастер» Воронова»…

– Что у нас там дальше по плану? «Если бы не гитара и блюз…». Если бы не гитара и блюз, я бы стал художником, потому что я всегда хотел им быть. Всю жизнь рисовал. Рисование было всегда главным в моей жизни. Музыка, ну это да, я ее как-то там любил, поигрывал, как все, наверное, на гитарке уже в школе. А вырос я в Берлине. Там же поступал в художественную школу. На экзамене надо было нарисовать или написать. Я сам как-то больше график и красками не очень. Ну акварель была, потом пастелью баловался, фломастерами разноцветными, но в основном тушь, или карандаш, или уголь. Так вот на экзамене надо было нарисовать две работы: осень и портрет. Осень у меня не получилась. Точнее, получилась ужасно, чудовищная какая-то у меня осень вышла, а портрет я отлично нарисовал. Говорю так, потому что видел работы других. У меня очень клево получился портрет. Но по конкурсу не прошел.

Потом мы приехали в Москву, и я захотел поступать здесь или в Суриковское, или в Строгановское училище. И тут, в Москве, выяснилось и чудесным образом оказалось, что у меня есть дядя и он – художник. Почему «оказалось»? Потому, что он – муж сестры по отцу моей мамы. Доходчиво? Мы в семье только знали о такой нашей родне, что они где-то есть, а в Москве они нас сами нашли. И по иронии судьбы, которую я воспринимаю не как иронию, а именно как судьбу, просто судьбу, а в судьбе есть много иронии, так вот, мастерская моего дяди оказалась через дорогу от дома, где мы жили в Москве. И мы с ним очень подружились. Мы с братом дневали и ночевали в этой мастерской Дядя посмотрел мои рисунки и сказал, что у меня все клево с рисунком, но нет грамоты. Грамоты, говорит, ты не знаешь художественной. Давай я позанимаюсь с тобой годик. А через год мне исполнялось 18, и я подумал, что если я в художественное училище не поступлю, то в армию идти не хочу. Я весь такой антивоенный был всегда. У меня был огромный значок с пацификом еще из Берлина. Я ходил с ним по Москве, и, кто врубался, все спрашивали, где взял, а я делал такое мечтательно задумчивое лицо и говорил, что «есть места» типа…

Так вот, подумал я про армию и пошел в иняз. Немецкий у меня был второй родной, школу я окончил прилично, все по делу вроде. В институте я параллельно занимался музыкой, играл и рисовал постольку-поскольку. Уже вовсю начался полный рок-н-ролл, но я находил время для рисования и года три, наверное, если не четыре, ходил в московский клуб рисовальщиков. Есть такой хороший московский художник Лаврентий Бруни, который этот клуб организовал и ведет. Там очень хорошая компания собирается. Никола Овчинников, он сейчас стал дизайнером, – с улыбкой говорит Воронов, вкладывая в это «дизайнер» и в свою ироничную улыбку весь моднявый московский смысл и особое значение слова, которое только в Москве, наверное, и поймут. – Кстати, Никола играл в свое время в группе «Средняя Русская возвышенность». Там же бывал Серега Воронцов, который в Берлине теперь живет. Последние годы не получается у меня ходить к ним рисовать. Они по пятницам рисуют, а у меня концерты. Я и сейчас еще думаю, что, как только освободится время, сразу займусь, я все еще надеюсь, что начну рисовать.

Следующий вопрос был как бы концептуальным, если не коренным с точки зрения определения принадлежности и масти. Это примерно как в школе или в пивной, когда подходящий к тебе гражданин спрашивает: «Ты за «Спартак» болеешь или не интересуешься футболом»? Это как «Ты панк слушаешь или металл? Ты за Бетховена или за Шнитке?». В блюзе только две большие и настоящие школы: южный (или блюз Дельты, новоорлеанский блюз) и Чикаго.

– «Новый Орлеан или Чикаго?» Чикаго. Когда мне было лет пятнадцать, в 77-м году один из моих друзей, ему на тот момент было 30 лет, польский гитарист и рок-музыкант Роман Рунович, основатель одной из самых первых польских рок-групп «Роман и Ромуллат», подарил мне пластинку Мади Уотерса, и я сразу понял: вот оно, это мое. Роман играл блюз и учил меня играть на гитаре, учил, как играть со слайдом, и подарил мне мой первый слайд. Меня покорили энергетика и ритм Чикаго, меня вставила манера игры Мади Уотерса, я почувствовал, что как бы мыслю так же, как он, только сказать, что ли, не могу. Но не могу только потому, что пока не умею.

– «Лучший день». Я не могу сказать, что был какой-то один самый лучший или самый главный день в моей жизни. Потому что и пожил, и нажил я таких дней немало уже. Были какие-то особенные дни, которые так или иначе врезались в память навсегда, потому, наверное, что в тот день происходило что-то в первый раз большое, что в какой-то мере изменило меня самого, что-то важное, понимаешь?

Ну например… Играть я на гитаре играл, а петь не пел. Когда пришел к Стасу Намину, я знал песни Rolling Stones, Мади Уотерса, Боба Диллана, естественно. И тут мы в Америку засобирались с туром Peace Child. Стас мне и говорит: в Штатах же надо твои блюзы и рок-н-роллы играть, там же мы сэйшны поиграем с известными ребятами. И говорит он мне: «пой» – и сам на авансцену выталкивает. Я и запел. Причем в первый раз в Штатах, перед большим залом, песни, которые люди там и любят все, и все знают, как у нас «Поворот» «Машины времени».

А в Японии на сорокатысячном стадионе во время фестиваля, организованного Питером Гэбриэлом, я пел Imagine Леннона. Забудешь такое? Хорошо помню концерт перед зданием ООН в том же туре. Такое как забыть? Хорошие дни? Да. Плохого, впрочем, за годы тоже было, но такого вопроса у нас нет.

– Такого нет, но есть другой: есть ли в твоей жизни что-то такое, чего бы лучше и не было вовсе?

– Лучше бы не было в моей жизни и в мире вообще безответственных политиков. Если бы политики в душе и по жизни были как музыканты, то они бы не устраивали то, что они устраивают во всех странах и по всему миру, где бедными и нищими становятся целые народы, а богатеют так или иначе все те же 20–30 человек…

– А были ли вообще «другие политики»?

– Не знаю таких.

– А Кеннеди?

– Ну да, пытались. Хотя я не могу о них судить. Пытались ли они на самом деле или это была некая игра? Но если убили их, то похоже, что все же пытались… Ну еще Мартина Лютера Кинга можно вспомнить, хотя его и к политикам-то вроде не относят, но тогда получится, что все, кто пытается сделать что-то хорошее и правильное в политике, они все гибнут. И понятно, в общем-то, почему это так. Потому, что миром правит одна тусовка, денежная тусовка, и ничего с этим не поделаешь. Говоря так, я их, политиков, не оправдываю. Они же политики, они призываются и выдвигаются народом для того, чтобы что-то действительно и безусловно понятное и хорошее делать для людей.

– У тебя есть личная просьба к Богу?

– У меня такой просьбы нет, но у меня есть пожелание. Если бы я просил Бога о чем-то, то звучало бы это так: «Пусть этот мир накроет любовью». Чтобы весь мир любовью накрыло, весь, включая политиков. Чтобы люди любили людей. Этот мир очень красив, но красота его не спасает. Высшее проявление красоты – любовь. Может быть, так получилось бы. Вот такая вот у меня личная просьба, ну или пожелание, что ли…