Первое лицо. Мужской род. Леонид Федоров

Родился 8 января 1963 года в Ленинграде, музыкант, лидер группы «АукцЫон». Сегодня ему 50, и рамки его «музычки», как он сам ее называет, выходят далеко за пределы одного жанра. Этнические, старинные монастырские напевы, рок, джазовые импровизации, положенные на музыку стихи поэтов-символистов. Именно так – «музычка». Слишком серьезно ни к своему творчеству, ни к себе Леня Федоров не относится.

Вроде и надо о чем-то пожалеть, но как-то не жалеется. Гадости, понятно, делают все, но я никогда не делал их намеренно.

Мне нравится заниматься музыкой. Но делать из этого труд, рутину, профессию, мне кажется, довольно глупо.

Публика, в моем понимании, не участвует в творческом процессе. Отношения на сцене, музицирование – для меня в этом есть соль. А вот это: «Привет, друзья, привет, Москва» – я этого не понимаю.

Мне жалко тратить время на изучение языков.

В конце 1980-х – начале 1990-х здесь самая жуть была: эта талонная система, запрещали играть... При этом мы как-то легко ко всему относились, с удовольствием занимались своим делом, не имея на это права. Но у меня нет никакой ностальгии абсолютно. Все было настолько мерзко вокруг, настолько лживо.

Мне главное, чтобы концерт состоялся внутри. Если этого не происходит, то, какой бы он ни был хороший, для меня он плохой. И наоборот, он может быть неудачный внешне, но если внутри все совпало, то нормально.

Введенский, он органично мой. Я когда делал пластинки на его стихи, понял, что легко могу спеть весь двухтомник.

Последнее время вообще ничего не читаю, кроме биографий или книг об искусстве, о религии, дневников людей, которые мне интересны. Романы, большинство стихов – не могу себя заставить просто. Мне кажется, все это бессмысленно, дико.
Какие-то мелкие задачи ставит у нас искусство.

В России так и не появилась музыкальная индустрия, на что все рассчитывали, раз уж у нас капитализм. Гаркуша мне недавно сказал, что в Питере пятьсот рок-групп. Во времена рок-клуба мы были, по-моему, пятьдесят четвертыми. Ну, может, было сто групп на весь город. А сейчас – пятьсот! Где это все? Где-то же они играют. Вот это мне непонятно.

Интернет – это инструмент, который ты можешь использовать как угодно. Самое трагическое событие, какое могло произойти в стране, произошло, – это Беслан. По моральным понятиям он сравним с войной. И об этом говорили, ну, год. А потом ничего. Что толку в этом вашем потоке информации? Это все болтовня. Просто сейчас она стала более обширной – не вдесятером мы разговариваем на кухне, а нас 500 человек. Обсуждаем какую-то херню: Медведев, Путин. Фигня полная! Никакого отношения к реальной жизни это не имеет. Вот Беслан имеет – к нашей сегодняшней жизни.

Ну пришли на твой концерт 10 тысяч человек. И ты их поразил. А дальше-то что?

Глобальная задача не требует больших физических сил – она требует другого внимания. От мелочи ты можешь отмахнуться, а глобальная задача будет тебя держать.

Когда берешь любую поэму Хлебникова и начинаешь в нее въезжать, понимаешь, что он решал глобальные задачи. Понятные или непонятные, интересные тебе или нет, они изначально такие громадные, что у нас даже поставить рядом некого.

Помню, на одном из концертов Курехина, в «Октябрьском», над сценой на цепях качалась лодка, в которой сидела Алла Пугачева и вязала. И ни звука не издавала.

Курехин говорил, что музыка – вещь сиюминутная. Абсолютно с ним согласен. Это сродни тому, о чем писал Джойс. Он был уверен, что все величие, весь кайф писателя надо искать в записных книжках – именно в них вдохновение, которое его только что посетило. Все, что удачнее или неудачнее выплескивается затем в готовое произведение, уже не то.

Был момент, когда меня учили нотам, но я честно все забыл и не хочу даже влезать в это.

Прямая речь ушла, не только из литературы, а из жизни вообще. Я бы посмотрел в глаза тому поэту, который сейчас напишет «Я вас любил: любовь еще, быть может...». Мы разучились говорить: «Я вас люблю».

Западная история про оскудение, вымораживание религии – не религии даже, а именно Бога – все это мне совершенно не нравится. Ведь ничего взамен-то нет – только безрадостная и тупая унылость. И я не понимаю, чем она, собственно, хороша.

Мы живем в абсурде. Мы просто этого не понимаем, но это так.