Майкл Суэнвик: Я пока не решил, сгорит ли Москва

Майкл Суэнвик – один из самых известных ныне живущих американских фантастов. Сейчас ему 59, но это ничего не значит, равно как и количество премий, которые он получил, да и еще получит. Он живет в Филадельфии, на заднем дворе у него летом растут розы, а зимой лежит снег, может, поэтому он и любит Россию, что иногда мне кажется странным.

Мы гуляли поздно вечером возле моего дома и говорили об Оруэлле и Пинчоне. А еще о драконах. Незадолго до этого мы были на том самом месте, где когда-то большевики расстреляли царя и его семью. В огромном новодельном храме он молча смотрел на иконы, в его ухе подрагивала серьга – вырезанный из камня ацтекский божок, привезенный из Мексики.

В нашей стране ему не очень повезло с переводчиками, хотя и «Дочь железного дракона», и «Вакуумные цветы», и «Кости земли», да и остальные его книги нашли своего читателя.

Бывают авторы, сразу становящиеся модными, но так же быстро падающие с вершины. Суэнвик из других. Как это у Иссы? «Тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи… Вверх, до самых высот!» Собственно, он уже на вершине, хотя кто знает, как высоко он еще может подняться?
Не громкий писатель, не скандальный. Очень умный, временами жесткий, даже жестокий. Блистательный стилист с очаровательным чувством юмора. Любящий музыку шестидесятых, поры своей молодости. Но все это слова. Намного интереснее просто опять поговорить с Майклом, пусть даже по е-мейлу.
– Можете ли вы назвать три проблемы, с которыми наша цивилизация столкнется в ближайшем десятилетии?
– Первая и главная: слишком большое количество людей, исчерпывающих все сокращающееся количество ресурсов. Не только нефть и газ, но также редкие виды древесины, минералы, даже отдельные химические элементы. Мировой запас галлия и индия вполне может истощиться в этом десятилетии, в следующем – гафния и цинка. Мы уже начали использовать вместо определенных вещей их заменители, и вскоре мы почувствуем, как нас поджимает.
Во-вторых, глобальное потепление, которое примет форму не мягкого повышения температуры, а экстремальных погодных явлений: штормы, засухи, наводнения, торнадо – в таких местах, где раньше их никогда не видели. Большие неурожаи станут обычным делом, так как фермеры столкнутся с непривычными условиями. Если растает достаточное количество полярного льда, мы можем начать терять важные города. Если океанским течениям суждено измениться, все может стать очень плохо, причем внезапно.

В-третьих, возвращение пандемий. Прошлое столетие было атипичным всплеском здоровья, созданным улучшениями в санитарных условиях и открытием антибиотиков. Но болезнетворные микроорганизмы приобретали эволюционный иммунитет к антибиотикам, а новых антибиотиков что-то не изобретают. Тем временем вспышки войн в развивающемся мире переносят миллионы людей через границы стран, где они скучиваются в лагерях беженцев с плохими санитарными условиями. При современном воздушном сообщении медработник может подцепить новую болезнь, заразить по дороге домой всех в самолете и только, скажем, в Берлине узнать, что он болен. Каждый эпидемиолог в мире знает, что приближаются эпидемии глобальнее и опустошительнее тех, которые на памяти у всех ныне живущих, и что когда они начнутся, то не замедлят быстро распространиться. Именно в этом причина кажущейся истерической реакции на вирус H1N1 и птичий грипп: медики знают, какой страшной будет первая реальная пандемия.

– Прогнозируете ли вы какие-либо события, которые изменят наш мир, как 11 сентября 2001 года? (Не только в Соединенных Штатах.) Что бы это могло быть?
– Теперь мы знаем, что самолет можно использовать как молоток и что этим молотком можно расшибить что угодно: Кремль, Ватикан, здание парламента, даже Каабу. Любая такая атака может начать войну, и какая-то станет последней каплей, и в войну будет вовлечен весь мир. Это не обязательно должно случиться: сорок лет назад, во время войны во Вьетнаме, я удивлялся, что вьетконговцы не совершают тер- актов в США, хотя они с легкостью могли бы сделать это. Но это бы все изменило.

С другой стороны, наши телескопы становятся все лучше и лучше. Вскоре мы будем способны считывать атмосферы планет других звездных систем и устанавливать, может ли на них быть жизнь. Во Вселенной сотни миллиардов галактик, так что, если мы найдем жизнь даже на одной дальней планете, статистически станет несомненно, что где-нибудь да есть разумная жизнь. Просто знание того, что мы не одиноки, глубоко и по-хорошему на нас повлияет. Это направит наши мысли наружу, к тому, чтобы найти иные разумные виды, а затем вступить с ними в контакт. Нам захочется улучшить наш собственный мир, чтобы мы лучше выглядели перед соседями.

Или это могло бы быть чем-то таким простым и тихим, как некая идея, которая изменила бы наш мир в лучшую или худшую сторону. Христианство началось как идея, и коммунизм тоже. Нет ничего мощнее идеи, время которой настало.

– Вы написали рассказ о России. В нем это совсем другая страна, с другими людьми и социальными отношениями. Почему вы избрали либертарианскую модель для нашей страны?
– Я все удивлялся, почему в России нет русского эквивалента американских ковбойских фильмов. Сибирь очень похожа на американский Запад – прекрасная, жесткая и с разбросанным населением. Но у нее нет мифа о беззаконии и свободе, который знаком каждому американцу и в котором почти никто из нас не жил. Поэтому я написал о невозможной России, чтобы понять, почему такая она невозможна.

В «Либертарианской России» молодой человек, чрезмерно любящий джаз и американское кино, гонит на мотоцикле в пустое сердце своей родины в поисках абсолютной свободы. Он поменял свое имя – что очень по-американски – на Виктор Пелевин, в честь своего любимого писателя, и думает, что храбрости и пистолета хватит, чтобы сделать из него русскую версию того, что он считает «американцем». Он, конечно же, обнаруживает, что он русский до мозга костей и не может быть никем и ничем иным. Также он понимает, что это вовсе не обязательно плохо.

– Почему вы решили его написать? Может ли он иметь успех в России?– Американец, хоть чуть-чуть поживший в России, скажет мне: «Если вы собираетесь писать о русских, делайте это в первый же год, пока вам еще кажется, что вы их понимаете».
Каждый раз, оказываясь в России, я пытаюсь понять ее лучше, и так как я рассказчик историй, я делаю это, рассказывая себе истории. В первый визит, в Екатеринбурге, я придумал три рассказа: это «Либертарианская Россия», другой – еще не написанный – об асоциальном советском инженере, который тайно построил ракету и улетает на ней в космос, и тот, над которым я работаю сейчас, – «Пушкин-американец».

Этот, последний, – еще одна невозможная идея. Я не говорю на русском языке, но, проведя две недели в его окружении, я начал чувствовать чуть ли не физическое давление языка. Мне стало интересно, что бы стало со мной, если бы я не мог поехать домой, но застрял бы в Екатеринбурге. Мне бы пришлось найти физическую работу на то время, пока я учу язык. Но смог ли бы я выучить русский настолько хорошо, чтобы писать на нем? Один местный репортер, увидев, как я читаю сборник пушкинских повестей на английском, сказал: «Знаете, читать Пушкина в переводе – все равно что читать либретто оперы». Как любой серьезный писатель, больше всего я хочу быть лучшим писателем на своем родном языке. Так что пиши я по-русски, я бы хотел быть Пушкиным. «Суэнвик-русский» – не очень интересная идея для рассказа, поэтому я решил написать об американце-изгнаннике, который становится в конце концов Пушкиным.

Я совершенно не представляю, что русские подумали бы о «Либертарианской России». Мне бы очень хотелось знать. Но я вполне уверен, что ни один русский редактор не взялся бы ее напечатать. Когда я его писал, то пытался выяснить, как сказать «Либертарианская Россия» в самой России, и никто из тех, у кого я спрашивал, не мог мне ответить, потому что такая штука попросту невозможна. В конце концов я это выяснил, спрашивая, как перевести фразу «Либертарианский Детройт».

Может, я просто подожду, пока рассказов не накопится на сборник, и тогда попытаюсь их продать.

– Считается, что Россия застряла между Европой и Азией. Вы неоднократно бывали у нас. Как вы сами считаете, каков наш путь, или не писательское дело – давать советы?
– Если вы говорите о культуре, то ни то ни другое. Россия должна быть Россией. Она больше европейская, чем азиатская (я был в Китае, и он совсем на Россию не похож), но она все же и не европейская на самом деле. Это что-то третье. В надвигающемся столетии культура будет иметь все большее значение, и чем больше своей культуры (не только старых вещей вроде народных песен или традиционных танцев, но и новых, типа аниме и манги или панк-рока) страна сможет удержать на плаву, тем больше престижа и денег в нее вольется. Так что чем больше вы являетесь самими собой, тем лучше.
Но если вы говорите о правах человека и демократии, тогда вам определенно нужно идти за Европой. Не только потому, что там граждане находятся в более уютном положении, но потому, что там более стабильное правительство. В Китае, возможно, самые респектабельные граждане в мире. Подавляющее их большинство признают право правительства делать все, что ему заблагорассудится, и благодарны ему за их экстраординарное процветание. И все же правительство приходит в ужас, заслышав тишайшую нотку диссидентства. Абсолютистские правительства чрезвычайно ершистые. Но их граждане не единственные, кто живет в страхе.

Демократии гораздо бардачнее и гораздо стабильнее. Вы только гляньте на Италию. Политически это бардак, все согласны, что страна неуправляемая, но все же итальянцы относятся к числу счастливейших людей на Земле. Ну конечно, во многом их такими делает еда.

– Тридцать лет назад вместе с Гибсоном и Стерлингом вы стояли у истоков киберпанка. Теперь мы практически живем в виртуальной реальности. Это благо или человечество в очередной раз совершает ошибку?
– Люди все еще остаются людьми, поэтому результаты и хорошие, и плохие. Мой веб-сайт был создан четырьмя людьми: из Южной Африки, Аризоны, Соединенного Королевства и Хорватии, которые заметили, что у меня нет веб-сайта, спонтанно столковались и построили его для меня. У меня есть друзья по всему миру, с некоторыми из них я никогда не встречался. Умножьте это на миллиард, и у вас появится огромный потенциал для взаимопонимания в мире. Это также великолепные орудия для борьбы с болезнями, для того, чтобы делиться научными открытиями и создавать новое искусство.

Но здесь также лежит широкий путь к распространению ханжества, фанатизма и дезинформации, средство, с помощью которого педофилы и другие подонки находят друг друга, и быстрый и анонимный способ хитростью лишать людей их сбережений. Это также сила, которая уничтожает газеты, издательский бизнес и многие малые предприятия по всему миру.

Когда мы говорим о явлении, заключающем в себе целую эру, лучше всего вспомнить, что написал Чарльз Диккенс: «Это было лучшее изо всех времен, это было худшее изо всех времен; это был век мудрости, это был век глупости; это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы Света, это были годы Мрака; это была весна надежд, это была зима отчаяния; у нас было все впереди, у нас не было ничего впереди…» Удивительно, как хорошо это описывает Век Киберпространства.

– Писатель не может быть на стороне глобализации, которая стирает личность и превращает мир в одномерное пространство. Как вы считаете, может, человечество вообще идет не по тому пути развития?
– Как писатель я одновременно и за все, и против всего. Есть дурные аспекты глобализации: порой, когда я путешествую по Соединенным Штатам, я играю сам с собой в игру и прикидываюсь, будто не знаю, в каком штате нахожусь. Тогда я гляжу вокруг и замечаю подсказки о своем местонахождении. Часто все, что я вижу, – это «Гэп», «Олив Гарден», «Бургер Кинг» и другие франчайзинговые заведения, которые можно найти по всему миру. За мою жизнь моя страна лишилась разно- образия. Я бы вознегодовал, если бы это случилось со всем миром.

Но есть также очень много хорошего во всемирном потоке денег, информации и людей. В Шотландии я видел корейскую танцевальную труппу на эдинбургской Королевской Миле. Они были одеты в традиционные костюмы, сильно загримированы и исполняли постмодернистскую версию шекспировского «Сна в летнюю ночь» прямо возле Merkat Cross, того самого рынка, где в Средние века казнили людей. В этот момент я чувствовал себя культурно богатым. Куда богаче, чем кто угодно в шекспировские времена.

Так как глобализацию не остановить, и лучшее, что мы можем, – подойти к ней интеллектуально. В Москве позволили построить «Макдоналдс» в пределах видимости Кремля, но расположили его так, чтобы его и Кремль нельзя было сфотографировать вместе. Это было весьма остроумное начинание.

– В каком мире вы бы хотели жить, если бы вы могли выбирать? Были бы в нем драконы, как в некоторых ваших романах?
– Вообще-то все мои романы происходят в этом мире. Искажая наш мир и делая его странным: наполняя его механическими драконами и эльфами и тому подобным, – и так становится возможным видеть его более ясно. В моем последнем романе «Драконы Вавилона» Вавилонская башня – моя версия Нью-Йорка, места, которое я люблю с детства. Если слепить из него одно гигантское здание, становятся очевидными его взаимозависимости, его сложность и хрупкость. Сделав героем молодого человека, чья деревня была разрушена армиями Вавилона, я получаю возможность исследовать моральные и политические вопросы, которые люди сочли бы проявлением дурного вкуса, будь он иракцем. Дав ему власть уничтожить Вавилон, если он пожелает, и шанс стать его правителем, будь на то его воля, я ставлю его на высоту, которой в нашем мире никто достичь не может. Сложите все это вместе, и я смогу спросить, возможно ли, словами польского поэта Адама Загаевского, «превознести искалеченный мир… нежный свет, что бродяжит и исчезает – и возвращается».

Я бы очень хотел жить в мире, подобном нашему, только без войн, жестокости и проблем. А также в таком, где я мог бы себе позволить каждый год ездить в Россию.





– Насколько я знаю, вы сейчас пишете новый роман. О чем он?
– Действие его происходит вскоре после падения Утопии, в эру, когда нет ни электроники, ни моторизованных транспортных средств, но биологические науки чрезвычайно развиты. Главные герои – два отпетых мошенника по имени Дарджер и Сюрплас. Дарджера нельзя описать, что очень полезно при роде его занятий. Сюрплас – это пес, который был генетически модифицирован до уровня полного человеческого интеллекта и способности двигаться, как человек.

Я написал четыре рассказа о Дарджере и Сюрпласе. В первом они случайно сжигают Лондон, а потом отправляются в Россию, где планируют обжулить Великого князя Московии. В других рассказах они тоже постоянно направляются в Москву, но никогда до нее не добираются. Я обнаружил, что если они туда доберутся, приключения потребуют целого романа. Сейчас я его пишу.

Роман происходит целиком и полностью в России, и он почти закончен. Два мои антигероя выясняют, что ваша страна больше, жестче и злее, чем они сами, что является уроком, который многие иностранцы выучили за прошедшие века. Это комический роман, но также и серьезный. Он по большей части про историю: о том, остается ли прошлое погребенным или возвращается и преследует тебя, хотя предполагалось, что оно умерло.
И я еще не решил, сгорит ли в конце Москва.